Счастливого пути
21.11.
Ей было 42, когда она на это отважилась.
Что уже тут такого,говорила она себе, после стольких лет. Вполне сознательно она повторяла это предложение, пока лайнер мягко приземлился в Лохагзен, замедлил бег, развернулся, остановился. С удовлетворением слышала она работающие ещё на малых оборотах двигатели. Что давало ей возможность не признаваться себе в том, не была ли эта тихая дрожь лишь её собственной дрожью. «После стольких лет», — шептала она, когда увидела форму таможенников, увидела полицейских, гладких, с белокожими лицами, моложавых и свежих. Теперь она не могла оправдать дрожь рук скрытой силой самолёта.
Ну, что тут такого, говорило ей сознание. Но сердце говорило другое. Её снедал страх. Однако благодаря аргументов удалось унять дрожь, загнать смутный страх подальше в уголки души. Она не хотела об этом думать. Скоро были улажены формальности. На рутинные вопросы таможни никто не ждал ответов.
Она поехала дальше на автобусе прямо на центральный вокзал Дюссельдорфа. Город для неё ничего не значил. Только раз ребёнком она была здесь с отцом, ездили в гости к тому дяде Зигфриду, который позднее одолжил им огромную сумму денег, денег, которые должны были обеспечить им желаемую печать на разрешении на выезд. Она помнила только элегантный чёрный автомобиль, на котором их встретил на на вокзале шофёр.
Она не желала никакой остановки. На Interciti проехала одну станцию до следующего большого города. Но потом ей ничего не оставалось, как пересесть на пассажирский поезд, грязный, состоящий из локомотива старого образца и трёх вагонов. На второй линии время остановилось. Поезд с трудом преодолевал мост через Рейн, город остался позади.
Свисток локомотива раздавался перед переездами без шлагбаумов, коровы отпрыгивали в два-три прыжка от путей. Через несколько километров поезд останавливался, достаточно часто у давно покинутых зданий вокзалов, которые казались архиважными для двух-трёх пассажиров, что входили или выходили. Названия мест звучали ей постепенно более знакомыми, чем ближе она была к маленькому городку. В Альпах она была как-то по субботам на службах. Её мать здесь выросла. Её родственники когда-то там жили, дяди, тёти, бабушка с дедушкой…
Она взяла сумку. Задолго до того, как поезд въезжал в узкую просеку, она направилась в передний тамбур вагона. Она не хотела пропустить первого впечатления от взгляда на город. Поезд выполз из просеки. Перед её взором появились башни, ворота, дома, стены, и над лабиринтом улиц возвышался огромный сияющий собор, слишком большой и слишком высокий для маленького городка.
Она вышла. Её взгляд искал Химмелькампа, смотрителя станции. Но вместо кругленького дружелюбного мужчины с тюленьими усами в красной фуражке был длинный, худой; поднял флажок и издал пронзительный свисток. В порыве дерзости она обратилась к длинному: «А господин Химмелькамп здесь больше не работает?» Длинный, поприветствовав её поднятым к фуражке пальцем, посмотрел неуверенно на изящную даму и переспросил: «Химмелькамп?» Она немного покраснела. «Как глупо с моей стороны, простите, он, наверное, давно умер. Он был, погодите, он был здесь лет 35 тому назад смотрителем станции». «А, да», — воскликнул длинный, — «один из моих предшественников. Но он погиб ещё в феврале 45-того при тяжёлых бомбардировках». Он взял её багаж и понёс к выходу. «Город тогда был частично разрушен. И собор. Но мы снова всё восстановили», — сказал он не без гордости. _ «Это Ваш родственник, старый Химмелькамп?» «Нет, я была с ним едва знакома», — ответила она, поблагодарила его за помощь и махнула единственному такси, что стояло перед вокзалом.
«Отель Пфаубе», — сказала она Да, верно, думала она я его едва знала. А он нам жизнь спас. Он тогда точно знал, что происходило. И всё-таки он продал билеты моему отцу. И всё-таки он прошептал нам: «Не садитесь в последний вагон. Там сидят несколько…» А лучший совет он дал мне, показав на мою торбу: «Тебе её лучше повернуть» В спешке она схватила тогда свою торбу и набила её бездумно доверху. А в школе ещё она вышила на ней большими буквами: HANNA RANIEL BON VOYAGE. Хороший совет мог обойтись дорого. Он мог бы стоить ему жизни.
Такси затормозило пред отелем. Она расплатилась. Пфаубе был самый большой отель маленького города, но для лакея был он недостаточно велик. Она взяла сумку и внесла её в сумрачное фойе. Здесь ничего не изменилось. Даже запылённые лавры ещё стояли в своих зелёных кадках. Хозяин с расстёгнутым воротником рубахи сидел за круглым столом перед стойкой. Колокол собора пробил десять. Для отеля маленького города было ещё очень рано. Хозяин поднял взгляд. «Доброе утро. Можно получить номер?» — спросила она. Она могла даже выбирать, с ванной или без. В формуляре написала свою фамилию. Ей не нужно было бояться быть узнанной. Это была фамилия её мужа: Баршель. «Я занесу Ваш багаж сейчас же наверх», — сказал хозяин. В его улыбке она узнала старого Пфаубе. Это был, пожалуй, его сын Пауль. !Ваш отец ещё?» Удивлённо он взглянул на неё. «Нет, он умер вскоре после войны. Вы его знали?» Она решила быть осторожней.
Тяжёлая крестьянская мебель в гостиной, синий с белым дельфтский фарфор, железные кованые светильники, римские вазы, маленький диван… В первый раз она больше не чувствовала себя чужой. Она заказала чашку кофе, налила побольше сливок и положила две ложки сахара. Это было не в её вкусе, это был поздний реверанс своему детству. Так пили кофе в Голландии, и Голландия была недалеко. В номере она немного отдохнула, но уснуть не могла. Несмотря на некоторое беспокойство она заставила себя до обеда не спускаться вниз.
Меж тем официант приступил к своим обязанностям. Столы в гостиной были почти все заняты. Ей пришлось довольствоваться местом за столом в середине с одним гостем. Меню было богатым. «Возьмите утку», — посоветовал официант. — «Хорошая утка, шеф сам подстрелил». По произношению он был итальянцем. Она последовала его совету. Утка была действительно изысканной. Она подумала, не спросить ли ей рецепт пряностей к ней, но отложила на потом. На десерт она заказала кофе и спросила официанта: «Вы не знаете, существует ли ещё еврейское кладбище?» Он пожал плечами, чуть обернулся и обратился к пожилому господину за соседним столом: «Вы не знаете, господин учитель, есть ли здесь где-то еврейское кладбище?» Тот положил ложку в тарелку, с любопытством взглянул на спрашивающую и ответил: «Конечно. Вверху у больницы. Верно, Пауль, не так ли?» Тот вытер пивную пену с губ. «Да, верно. Если Вы поднимитесь от больницы к Кесбаху, Вы его там увидите, тёмные несколько рядов деревьев в открытом поле». «Спасибо», — сказала она. Ей было неприятно, что официант её вопрос сделал достоянием всех. Но что из этого. Раньше или позже они бы всё равно узнали, кто она.
Она отправилась. Полуденное солнце уже было в силе. Кладбище она нашла быстро. Совсем рядом с ним город устроил мусорную свалку. И никто при этом не задумался. Решётчатые ворота были заперты. Но между опорой ворот и живой изгородью был пролаз. Кладбище было ухожено. Обе круговые дорожки из гравия без сорняков. Только на некоторых надгробиях можно было разобрать имена. И всё время повторялись знаки: бабочка, широко раскрытая ладонь, звезда Давида. Среди погребённых были и те, кого звали, как и её. Раниели жили в маленьком городке многие сотни лет. Скоро она нашла надгробие своего брата, умершего тринадцатилетним от туберкулёза. «Ему бы побольше масла и жирного питания», — шептала она. Но тогда дела шли уже плохо. Кроме того врачи боялись лечить Карла Раниеля. Кто хотел связываться с евреями. Тогда.
Её блузка пропотела, когда она под вечер вернулась в город. Она дала себе время попытаться вспомнить его. Но город изменил свой облик. Только кое-где под новым марафетом глазированными ручками дверей и блестящими хромированными рамами окон выступали его старые почтенные черты. Готический дом на рыночной площади, картезианский монастырь, двойные ворота у северного вала… И направление улиц напоминало ей город детства. Дома, где она родилась и прожила до ноября 1938 года уже не было. И булочная в соседнем доме исчезла. На их месте появились два красных с остроконечными крышами нарядных новых дома, выдержанных в стиле средневековых узких строений окружающих их домов.
Через восточный вал она бросила взгляд на сады. Она бы так охотно потрогала старую яблоню, нижние ветви которой так часто облегчали ей перелаз через стену. А там, где начали распускаться розы, там они тогда прятались, тогда, в ту ночь в ноябре. Она помнила каждую мелочь.
Шум на улице, красный приближающийся свет смоляных факелов. «Где-то здесь вы должны жить, проклятые евреи», — прокричал мужской голос. Соседи не открывали окон, не отвечали. На скорую руку мама натянула на неё голубое бархатное платье и тёплое пальто. «Возьми сумку», — сказала она. — «Сейчас они найдут наш дом». «Посветите на номера домов! Даниель зовут сволочь».Она судорожно заплакала, схватила какую-то сумку, всунула туда свою старую куклу и золотой, что дядя Зигфрид ей подарил. И зубную щётку, и мыло, свои коньки…
«Здесь!» — заорали снаружи. — «Вот здесь. Раниель их зовут, не Даниель». «Раниель или Даниель, всё равно. Открывайте! Открывайте!» «Ломайте дверь! Выволакивайте их!» Пока тяжёлые удары громыхали в дверь, и стёкла окон разлетались от камней, мать тащила дочь в сад. Только когда дверь с грохотом упала, и кованые сапоги загрохотали по кафелю, за ними последовал отец. «Туда, туда, быстрее в капусту», — торопил он. От страха он хрипел. Они спрятались под густой крышей браунколя и вжались в сырую землю. Холод поздней осени пробирал до костей. Множество раз преследователи с факелами обходили сад.Грохот их топота и сумасшедшее биение крови в ушах слились в одно. «Дьявол! Сбежали!» — орали молодчики в доме. Свою злобу они выместили на мебели, на книгах. Одеяла разодрали и вытрясли пух в окна. В лунном свете танцевали тысячи белых пушинок. Плечи отца дрожали.
Наконец, стало спокойнее. Но трое не отваживались выйти из укрытия. «Госпожа Раниель! Ханка! Где вы?» — позвал через изгородь тихий голос соседки. Они боялись пошевелиться. «Ханночка! Госпожа Раниель!» — звал голос, передвигаясь вдоль изгороди. «Да, госпожа Бальтес, мы здесь», — отозвался, наконец, отец. «Идите в дом. Иначе вы что-нибудь заработаете при такой погоде». «Это очень опасно для вас, госпожа Бальтес». «Не болтайте, идите же. Ну, идите же, прежде чем эти снова придут». Они выбрались из-под капусты, отряхнулись, чтобы идти, в летней кухне госпожи Бальтес очистили грязь с одежды и обогрелись. Госпожа Бальтес принесла ягодную настойку. И Ханне дали полный стаканчик. Тепло и сладкая настойка усыпила их. Перед рассветом отец взял её за руку, растормошил и сказал: «Пойдём, Ханна, мы должны уходить. Праведник хочет нас спасти». Что он под этим подразумевал, она поняла, когда они вышли наружу, и их вмиг окутал холодный густой туман. Незаметными они добрались до вокзала. Отец сначала один пошёл в здание. Что же сделает Химмелькамп? Один звонок… Но он им помог.
«Тётя, ты что-то ищешь?» — вырвал её из воспоминаний какой-то ребёнок. «Нет, малыш, нет». Она пошла дальше. Её ладони были влажными. Как тогда, подумала она. У старой учительской семинарии она завернула к собору. Великолепное сооружение она оставила напоследок Ворота Святого Михаеля были восстановлены. Но некоторые мелочи мешали ей: отсутствие внешней лестницы, новые рельефы над романской аркой. Южный портал был ещё в ранах, что оставили бомбы и гранаты. Прекрасно разделённое на нефы пространство собора изменилось. Когда-то серо-зелёные тона уступили место сочным минеральным и металлическим краскам средневековья. Высоко стоящее солнце позволило западному окну заиграть цветом всевозможных тонов красного. «Великолепно!» — сказала она вполголоса. Подошедший хромой старик ревностно пояснил: «Профессор Вендлинг, уважаемая госпожа. Одна из его последних работ». Она не могла отвести взора от струящегося света. «Изображает крушение города в пламени 1945 года, представляете». «Это картина того времени», — ответила она. — «Кровь, всюду кровь». «Да, так тоже можно судить», — согласился он, но был отвлечён заявившейся группой любознательных голландцев.
Они были одни в гостиной. Впереди, в маленькой нише перед стойкой, разговаривал со слугами мужчина в охотничьей куртке. Из зала для сельской общины нёсся шум голосов группы игроков. официант-итальянец как раз нёс туда поднос с крепкими напитками. Она ела в покое и пробовала определиться, на сколько она ещё здесь хотела бы остаться. Наверное, на дней пять-шесть?
«Если Вы желаете, госпожа Баршель, садитесь к нам», — предложила хозяйка. «Почему нет?» — ответила она и перенесла свой чай вниз. Гость представился. Это был фермер из округи. «Вы сказали, что Вы уже раз были у нас, госпожа Баршель?» — спросил хозяин и объяснил гостю: «Госпожа Баршель знала моего отца». Он показал на выцветшее фото на стене за стойкой. «Да, это он», — кивнула она, внимательно посмотрела на фотографию.Именно таким он был в её памяти. Здесь, за этим круглым столом, очень часто сидел её отец. При случае, когда приходили крестьяне, желающие продать скот, или прибывали родственники из Дюссельдорфа или Альп, она должна была за ним сюда бежать, и никогда она не уходила, чтобы ей господин Пфаубе не дал малиновый леденец или сахарок. Однажды даже она забежала в отель, спасаясь от мальчишек, по дороге из школы домой, которые бросали в неё комьями земли и орали «грязная еврейская свинья». Пфаубе взял её за руку, довёл до дома, отругав мальчишек, назвав их «одурманенные озорники» В утешение он дал ей целую плитку шоколада.
«Фамилия Баршель здесь незнакома», — буравил её глазами хозяин. «Моя девичья фамилия Раниель, Ханна Раниель». «Раниель? Раниель?» — бормотал молодой Пфаубе. Фермер спросил: «Раниель? Вы дочка Карла Раниеля, что жил на Нидерштрассе?» «Да, это я. До 9 ноября 1938 года мы там жили. Мне тогда было 9 лет». «1938», — сказал хозяин, — «был ужасным для вас, не правда ли?» «Да.» Она удивилась, что её слова совсем не вызвали никакого замешательства, и прикинула в уме, что тогда этот фермер был уже взрослым. «Да, да», — сказал он. — «Много времени прошло с тех пор, много воды унесено Рейном за все эти годы. С 38-го здесь нет евреев. Зандеры, наверное, перебрались в Америку, а Острих со всей своей семьёй…» Он запнулся. «Э…э.., пожалуй, погиб…» «В Освенциме, в газовой камере», — закончила она.
Игроки прекратили игру. Пересели за круглый стол. Стало немного тесно. Она узнала его сразу, его яйцевидную голову, его с красными жилами лицо и водянистые глаза. Его и раньше жидкие светлые волосы лежали теперь седым налётом вокруг затылка, его рот из-за нехватки зубов опал, кожа на руках, сухая, сморщенная, висела складками. Её бросило в жар. Кролле носил в те годы один единственный костюм: коричневую униформу. Он постоянно издевался над их семьёй, выгнал её мать из своего магазина и перед её носом повесил табличку: «Мы не обслуживаем евреев».
Она заставила себя оставаться спокойной. «Эй, итальяшка, старого!» — раздался голос Кролле. Он выдал даже в его этом возрасте вышколенного тенора кружка любителей хорового пения. «Пожалуйста, господин Кролле». Официант сделал очередной штрих на бирдекеле. «Вы с тех пор ни разу не были в Федеративной Республике?» — продолжил разговор хозяин. «Нет. Я долго не решалась, но потом меня всё-таки потянуло увидеть места детства ещё раз. Ведь сейчас в Германии всё по-другому». «Это определённо», — подтвердил фермер. Кролле хитро сверкнул глазами. «Места своего детства? Вы отсюда? я знаю, знаю здесь всех наперечёт. Я и Вас должен знать…» Её ты тоже знаешь, Тео. Это дочка Раниеля». «Раниель, Нидерштрассе?» — спросил Кролле. «Верно». «Как здорово!» — воскликнул он. — «После стольких лет! Ханночка!» «Вы можете вообще-то быть здесь на школьном фото», — попытался разрядить обстановку хозяин. В первый раз она почувствовала напряжённость. Он снял со стены групповое фото. «Здесь Вы должны быть». Она достала из сумочки очки и посмотрела. Перед собой она держала самодельную торбу, что взяла ТОГДА с собой: HANNA RANIEL BON VOYAGE. Она отчётливо могла это прочесть.
«Эй, итальяшка, всем старого за мой счёт!» — закричал Кролле. — «Встречу нужно отпраздновать!» Она вся оцепенела. Официант расставил бокалы и сделал восемь штрихов на бирдеккеле Кролле. Она отодвинула свой бокал, Кролле это видел, его вены набухли. Он грубо официанту: «Ты сделал на два штриха больше, итальяшка! Думаешь, что я совсем напился, да?» «Я записал восемь, восемь (повторил по-итальянски), господин Кролле, восемь!» Он показал на пальцах. «Я точно это видел!» — взвыл со злом Кролле. — «Нужно вас, иностранную сволочь…» «В газовую камеру», — добавила Ханна Баршель. Все притихли. Кролле пришёл в себя первым. «Ханночка, ну, давай выпьем, давай забудем всё. Всё же изменилось. За нас!» Он поднял бокал. «Всё не изменилось». Она встала. «После стольких лет», — добавила она тихо. «Ну, что тут такого? После стольких лет», — пробурчал он. «Спокойной ночи», — оборвала она его. Протянутую руку Кролле она намеренно не заметила.
Когда на следующее утро она тащила свой багаж на вокзал, опустился на маленький город густой туман.
Bon voyage
Автор: Вилли Фэрманн (Willi Faehrmann)
Перевод: Валикова С.И.
0 Комментарии。